«Я понял, что попал в ноту»: Михаил Тройник о работе с Аллой Сигаловой, спектакле «Щастье» и сложностях расщепления

У меня в рюкзаке — афиша спектакля «Щастье», вот, видите, уже довольно потрепанная. И я хожу и всем друзьям и знакомым по случаю и без случая показываю: если вы еще не были на этом, вы должны на это сходить, это потрясающе, это талантливо, это хореография, сценография, смыслы, актеры, и так далее. В общем, удивительно мощный спектакль, это вы сами знаете, а вот чего не знаю я и с каким прозаическим недоумением, как ни смешно, я вышла из зала: как это можно вообще выдержать? Что за подготовка должна быть? Два часа такого напряжения, танцы, пение, в целом пластически сложная роль, и каждая реплика с такой энергией, откуда силы? Простой глянцевый вопрос: как вы, Михаил, поддерживаете свою великолепную физическую форму? Не курите, не пьете, ходите каждый день в зал?

Да, я хожу в зал, есть тренировки, само собой, вот сидит мой пиар-директор, она следит за этим. Но в зал-то как раз ходить нетрудно. Главная задача в этом спектакле — выдерживать драматургию героя, его расщепление. Это и сложнее, и интереснее. Иван Присыпкин искренне мечется между большим чувством и бытовыми условиями, и это надо делать очень правдоподобно, максимально, на 100%, как всегда у Аллы Сигаловой. Знаете, как все происходило в неделю выпуска «Щастья»? Спектакль идет больше двух часов, репетиция, соответственно, тоже. Ты думал, что ты уже все наметил, выложился в прогоне, уверен, что все уже получилось, что у тебя уже роль в кармане. И в этот самый момент слышишь голос Аллы Михайловны из зала, негромко так в микрофон: «Еще разочек». Да, конечно, говорю, а что не так? «Все так, просто еще разочек». Она всегда хочет дойти до пределов твоих возможностей. И тут начинается преодоление. Так что да, все время держишь себя в форме.

Я сейчас тоже иду с репетиции — спектакль «Двое» по «Поэме конца» Марины Цветаевой, и тоже в постановке Аллы Михайловны. Марина посвятила поэму Константину Родзевичу, с которым у нее был недолгий, но страстный роман. У Марины из этого вышел планетарий. Сюжет, если упрощать, такой: хочу уйти, хочу остаться, мы же слеплены, мы не можем друг без друга, — полная созависимость и расщепление. Чтобы это расщепление сыграть, нужно огромное количество энергии.

Вы знаете про созависимость, ходили к психотерапевту?

Я не практикую это дело, не могу сказать, что фанат. Термины знаю, в силу их модности. У меня много знакомых, которые любят бравировать этими знаниями, при каждой встрече тебе говорить всё про тебя. Но Алла Михайловна ставит задачи не про таких людей, не про осознанных, а про тех, которых разрывает на части.

Я читала, что Сигалова сразу держала вас в голове для роли в «Щастье» и что вы давно дружите. Чувствуете себя её любимчиком?

Наше знакомство с Аллой Михайловной длится больше 10 лет. Я учился у нее в школе-студии МХАТ, и любимчиком себя не чувствовал. Потом она ходила на мои спектакли, и я к ней ходил, и мы чувствовали какую-то связь, мне кажется, связанную с общим пониманием художественного, с видением театра, с целями театра. Наш путь друг к другу был долгим, но однажды после спектакля «Медея» по Эврипиду она зашла ко мне гримерку, и в её взгляде было что-то такое... Я понял, что попал в ноту. Она очень искушённый зритель, и невозможно специально угадать, специально понравиться ей. Но если ты точно попал в нужную ноту один раз — всё, для неё это уже надолго.

Потом мы пытались то одно сделать, то другое, то третье, но то театр спектакль снимет, то продюсеры уйдут. Я уже думал, что какой-то злой рок нас разводит друг от друга. Четвертой попыткой было «Щастье» — и оно получилось.

Как готовились к роли?

С первой репетиции стал понятно: как же осилить этот объем? Вроде мы дружили, но от работы с Аллой Михайловной я за двенадцать лет отвык, конечно. Но постепенно настроились друг на друга, полгода шли репетиции. Я брал уроки вокала, потому что там большая вокальная нагрузка.

Сюжет — двадцатые... К этому я отдельно готовился, смотрел фильмы тех лет, изучал. Раньше для меня что 20-е, что 30-е, что 40-е — это все примерно одно время было, где-то там, начало века. Сейчас точно могу сказать для себя, чем все эти периоды отличаются и чем они отличаются именно в России, в Советском Союзе.

Пролетарскую тему я, например, немного по-другому представлял. А это изможденные лица, абсолютно не титанические, худые, замученные, голодные, как в нашем спектакле вы видели. И при этом у людей был такой отлёт фантазии, воображения.

Я, кстати, никогда до этого не играл героя, у которого в конфликте были бы замешаны социальный вопрос и любовный. Как вот если представить себе Ромео и Джульетту, которые бы выясняли земельные вопросы и то, как они поделят дом, когда поженятся, и тут же следуют сцены про любовь — с разрывом. Мой герой Иван Присыпкин очень цинично решает насущные мещанские вопросы — и тут же отплывает в любовную энергию, такую сентиментальную, детскую, подростковую. И раз — опять превращается в человека, который хочет всеми силами выкарабкаться из нищеты. Удивительные переходы, и все сделаны быстро, встык, с интенсивностью Аллы Михайловны. Непростая задача это переключать.

Из зала это ощущается как настоящий аттракцион чувств, горки, ты все время взлетаешь и падаешь, без передышки. И удивительно, что любовная линия так нежно звучит. Каждый раз боишься, что после «мещанского» Присыпкина «любовный» уже так не заиграет — но нет. Все опять звучит нежно, честно.

Да, так и было придумано. На самом деле у нас на спектакле еще такая атмосфера поддерживающая. Я приглашённый артист Театра Моссовета, но меня приняла труппа, молодые ребята, задействованные в этом спектакле. И вот Даша Балабанова, которая играет Зою Берёзкину, мою возлюбленную... Один из моментов с ней, который меня просто однажды поразил: сцена, когда она умерла, и я таскаю её на руках. И вдруг вижу: у нее слезы текут. Понимаете, обычно, ну или не обычно, а часто, актеры радуются, когда им удается на сцене полежать, поиграть труп, они расслабляются, отдыхают. Один знакомый актер мне рассказывал недавно: я вот приехал на съёмки и играю тело, представляешь, возят в багажнике, потом на столе лежу, где-то там убили, а дальше просто возят. Нормально так!

А Дашка — она прям плачет. Могла бы просто кайфовать, таскай меня, я отдыхаю. А у нее — слезы текут. Я когда увидел это, меня это так обезоружило, я настолько этого не ожидал... Это самый драматический момент для моего героя, и такая её поддержка партнерская для меня была очень важна. Никто её не заставлял это делать, эти слезы вижу только я — а она делает. Так трогательно. В такие секунды ты понимаешь, почему занимаешься актерской деятельностью. Такое только на сцене и можно почувствовать.

Вы, кажется, сентиментальный человек? Недавно видела в соцсетях, как вы читаете стихотворение своей подруги — так лирично. Это из семьи? Мама с папой такие или само получилось?

Нет, они совсем другие. Но откуда это берется и вся ли это часть меня — я не знаю. Где-то это во мне есть, это точно.

Что вас в жизни трогает? Не обязательно сентиментального порядка

Много чего. Случайный взгляд в метро, или как дети играют, или, не знаю, в кафе какие-то люди разговаривают. Как только вижу какую-то драматургию в жизни — сразу включаюсь автоматом. Сегодня с таксистом ехал, вижу, что у него шрамы на ушах, спрашиваю: вы борьбой занимаетесь? Выяснилось, что да, разговорились... Люди мне всегда интересны, разные.

А плакать когда последний раз приходилось?

У меня в 2026 году выйдет сериал «Отделение», такая абсолютная мелодрама, где я играю врача-репродуктолога. У него сложился любовный треугольник, он разрывается между своей женой и её матерью, при этом они все коллеги...

Как его закрутило!

Да. Так вот на пробах, когда выбирали супругу моего героя, мы играли сцену их расставания. Я за один день проплакал с десяти утра до пяти вечера — с получасовым перерывом на обед. Девять проб, и в каждой нужно было плакать. Хочу ли я в жизни это делать теперь?

Я снимаю свой вопрос тогда. Следующий: говорят, врачи — ловушка для актеров. Сыграл один раз в белом халате — дальше пойдут похожие роли. Не боитесь?

Не боюсь, а играть врача при этом было очень интересно. Мой герой — андролог-репродуктолог. Я во всю специфику специальности погрузился, и особенно — в вопросы бесплодия. В том числе психологические. Мой герой как раз занимается парами, у которых возникли проблемы с беременностью, с вынашиванием. И, конечно, его работа периодически приносит свои плоды. И знаете, играть в атмосфере деторождения, в атмосфере зачатия...

В атмосфере зачатия!

На самом деле эта тема только кажется смешной, и первое время на площадке мы тоже все шутили и про зачатие, и про яйцеклетки, и про сперматозоиды. Но буквально спустя неделю ты с удивлением обнаруживаешь, насколько это серьезно, и шутки прекращаются. Так вот, меня консультировала девушка-репродуктолог. Также мы со съемочной группой ездили в центры репродуктологии, центры акушерства. Это все довольно интеллектуальный раздел медицины, но корни мои бауманские очень помогли.

В сценарии мне показалась очень важная такая линия: про то, как бесплодие в паре переживают мужчины. Мне кажется, про это очень мало говорят.

Как женское бесплодие переживают мужчины?

Ну да. Весь этот стресс, который переживает мужчина, у женщины которого не получается забеременеть. И он берет на себя и её стресс, и свой. В жизни очень многое рушится в такие моменты. В общем, интересно было во все это погружаться. Хотя в жизни я никогда не смог бы стать врачом. Ни врачом, ни следователем.

А алкоголиком?

Я так понимаю, что мы говорим про спектакль «Петушки», который в прошлом году поставили в пространстве «Внутри» по повести Венички Ерофеева.

Да, вот вы говорите, что не пьете... Задам обычный дилетантский вопрос: как сыграть пьяного, если не понимаешь его мышления?

Не знаю как, наблюдениями какими-то. Во-первых, литературный источник — «Москва — Петушки» — это, конечно, поэма. И в нашем спектакле эта нота главная — как это все, общность людей, их единение, возникает из прозы жизни. Людей незнакомых, сидящих с тобой в метро или в электричке, уткнувшихся в телефон или свои мысли. Но — мы все ходили в одни школы, у нас были похожие мамы и бабушки, похожие истории с нами случались, которые потом зашифровались в какой-то русский код. Это настоящая документальная поэзия про Курский вокзал — то, что у нас получилось. Про общее дыхание, про поиск дома, и про любовь.

А с актерской точки зрения чем интересно?

Вообще играть пьяного — сложная актерская задача. Опасно, с одной стороны, потому что зрители же в зале «Внутри» сидят вот так — на расстоянии вытянутой руки. Если не попадаешь, то, конечно, это сразу мимо. Важно понимать главное в пьяных. Они находятся в иллюзорном мире. Как понять, что человек пьяный? Он же видит эту реальность не так, как все, и он сам в этом убежден — что видит не так, как все. Он поэтому решительный всегда. И очень долгий. Обращали внимание? Это так интересно играть, как ты долго-долго завязываешь шнурок или долго застегиваешь рюкзак, или долго смотришь куда-то. И все это с уверенностью, что так и надо. Очень сконцентрированно. «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек» — гениальный текст Ерофеева.

На прощание про то, чем, я думаю, можно гордиться — кроме ваших выдающихся ролей, конечно. Расскажите, как вы оказались в благотворительности? Увидела вас на мероприятии Action! Светланы Бондарчук.

Для меня эта тема только-только открывается. И мои выступления на Новый год в фондах, и концерты, которые были, — я не до конца освоился в этом пока, но это крутая штука. Ты учишься отдавать. Абсолютно бескорыстно, так, как мало что в жизни можешь сделать. И это в тебе рождает какую-то другую силу, какую-то основу. Тебя это укрепляет на самом деле. И свою ценность как актера начинаешь по-другому ощущать. Если твоя профессия может кому-то дать улыбку, надежду — это так важно. Честно, я успел пережить несколько раз таких моментов, когда прямо крылья распускаются за спиной. Как говорил мой мастер, Константин Аркадьевич Райкин: где-то там один уголек тебе из-под котла уберут. Теперь я стал в это верить.