Однажды мне подарили коробку винтажных ёлочных игрушек. Я поехала за ними в красивый старый дом в центре Москвы и там получила целый ящик, наполненный чем-то хрупким и пыльным. Теперь не вспомню, почему люди решили расстаться с частью семейной памяти. Может, собрались переехать или ещё что-то освободило их от необходимости держать на антресолях прошлое. А может, наоборот, купили квартиру со всем содержимым и не решились выбросить, предпочли отдать в хорошие руки.
Женщина, которая хотела радости
Лирический рассказ о коробке с чужими ёлочными игрушками.
Иллюстрация: Денис Ковалёв
На Щукинской, где я тогда жила, было несколько улиц с «маршальскими» именами, и там зачастую селились наследники громких фамилий. Время от времени они продавали роскошные квартиры в сталинках, а вещи выносили к мусорным бакам. Там тоже попадались коробки с ёлочными игрушками, и если я их встречала, неизменно забирала домой. Таково свойство памяти: кто-то старательно избавляется от своей, а кто-то присваивает чужую. Мне почему-то казалось, что для каждого человека должен найтись тот, кто сохранит его воспоминания, хотя бы в мелочах.
В коробке, которая мне досталась тогда, были первые советские игрушки — в двадцатых Новый год считался буржуазным праздником, его запретили и вернули только в 1935-м, но Вифлеемскую звезду на верхушках ёлок заменили на пятиконечную. Игрушки поначалу были простыми: картонные пионеры, балерины из ваты и проволоки, бумажные гирлянды и посеребрённые грецкие орехи. Особенно меня поразили самодельные стеклянные шарики военных времён: какая-то женщина (мужчинам было не до того) распилила электрические лампочки, раскрасила и как-то закрепила на них петельки. Я рассматривала их и думала: это делал человек, который хотел праздника. Не жаловался на отсутствие новогоднего настроения, не откладывал жизнь, несмотря на очевидную бедность и лишения.
В отдельном пакетике лежало запредельно уязвимое — клоун с головой из яичной скорлупы, с немного злой нарисованной улыбкой. «Надо же, какой хрупкий», — подумала я и вдруг поняла, что сильно ошибаюсь. Давно нет той женщины, которая тонкой кисточкой вырисовывала его лицо, нет малыша, которого подносили к ёлке, чтобы он потрогал пухлой ручкой колючие ветки. Даже страна вокруг теперь другая — а игрушки всё живут и празднуют, клоун всё так же насмешливо улыбается, бабочка с папиросными крыльями готовится улететь, а балерина теперь крутит бесконечное фуэте на моей ёлке. Нет ничего более вечного, чем временное и хрупкое, и нет ничего более уязвимого, чем человеческая жизнь. Разве только наша жажда быть счастливыми может пережить время и однажды согреть чьи-то пальцы, которые прикоснутся к нашим воспоминаниям.
И конечно, были там более поздние вещи, все эти сосульки и шишки из шестидесятых-семидесятых — они лучше сохраняются, в отличие от тонкостенных шаров. Игрушки тогда выпускали стотысячными тиражами, и это, казалось, напрочь лишало их уникальности. Но именно поэтому каждый, у кого было советское детство, помнит, как они сияли, когда ты смотрел на них снизу — на огромную ёлку, уходящую под потолок, на струйки серебристого дождика, на разноцветные лампочки и, кажется, именно на эту шишку, с которой чуть облупилась позолота. Тот самый культурный код, по которому мы узнаем друг друга через десятилетия и в любой стране мира.
С тех пор прошли ещё годы, я несколько раз переезжала. Большую часть игрушек оставила в доме родителей, но кое-что вожу с собой. Яичного клоуна разбила моя юная кошка, сосульки она тоже порядком проредила, но самодельный шарик жив. И каждый раз, когда приближается Новый год и я с грустью понимаю, что праздничного настроения опять нет, достаю его из коробки и некоторое время думаю о женщине, которая так хотела радости, что смогла передать её через время — в следующий век — другой женщине, чтобы она наконец-то научилась быть счастливой.